УДК 165.4+167.7
З. Ю. Макаров,
Винницкий национальный технический университет (г. Винница)
В классической европейской философии случайность присутствовала только в одном элементе рациональности — целях. Другие элементы рациональности — средства, условия, последовательность событий, эпистемологический корпус и, тем более, методологическая рациональность — допускали случайность только в качестве некоторой аномалии, несовершенства «необходимости», которые имели тенденцию вытесняться по мере овладения рациональностью. Даже в политическом плане любая значительная случайность немедленно превращалась в необходимый элемент эсхатологической истории или гражданского прогресса. Установление же цели — результат изначальной абсолютной свободы субъекта-творца, или «свободы воли».
Это представление о субъекте и его познавательных возможностях являло собой этап длительной религиозной эмансипации европейской мысли посредством освоения, приручения божественной бесконечности в пантеизме, гуманизме, просветительском прогрессизме и науке. Итогом процесса оказалось постпозитивистское и постмодерное культурное самосознание, утверждающее онтологическое и интеллектуальное совершенство человека, а с ней и неспособность разума к необходимой объективной (внеисторической, внесоциальной) истине. Соответственно склонность субъекта к той или иной эпистемологической концепции должна устанавливаться не интроспективным исследованием его ментальной структуры, а анализом результатов его познавательной деятельности в различных аспектах. Насколько эта стратегия соответствует актуальным проблемам научной методологии?
Исходным тезисом нашего исследования может служить положение теории социального действия М. Вебера [1], что наука моделирует свои формы в соответствии с ценностями общества. Если, например, натуральный тип хозяйства средневековья обусловил в науке по преимуществу тиражирование уже известного, то зарождение капиталистических отношений определило производство нового знания как самостоятельной цели науки. А ценности свободного предпринимательства, максимальной эффективности и расширенного производства нашли свое выражение в категории целерациональности как шаблона для оценки и измерения всякой деятельности.
Целерациональность (Zweckrationalitaet) представляет собой один из «идеальных типов» организации человеческой деятельности, который отличается подчинением заинтересованных социальных действий нормативным соглашениям в противоположность морально-ценностным принципам Ренессанса (Wertrationalitaet). В дальнейшем он становится доминирующим в поиске определяющего принципа рациональности, а степень рациональности, даже в духовной жизни, оценивается исходя из оптимального соотношения элементов идеальной конструкции целерационального поведения, на которую уже потом накладываются отклоняющие (возмущающие) эмпирические эмоциональные и, вообще, иррациональные смысловые связи [2].
Очевидна тесная связь такой организации с экспериментально-технологическим отношением к природе как «объекту», когда предметно-преобразовательная деятельность подчиняется не эстетико-экспрессивному, а сознательному прагматическому упорядочиванию. В нем предполагается процедура соотнесения факторов целенаправленной деятельности по одному из общих признаков (например, стоимости), обеспечивая тем самым структурную гомогенность рассуждений [3]. При этом отвлекаются от тех свойств факторов, которые нельзя осмыслить исключительно в контексте цели, или, некоторые соответствуют формальному языку данной системы, который предполагает в своих границах исчисление. Математически артикулированная цель, таким образом, селектирует факторы по мере их оптимальности, а установление причинной связи с целью придает факторам смысл «средства».
С подобным отождествлением и возникает собственно научная методология. Однако в отличие от эпистемологического «идеала метода», повседневная практика научного исследования особенно при повышении удельного веса коллективного труда дистанцируется от исходных целей. Структура предметно-преобразовательной деятельности редуцируется к схеме «средство-результат», игнорируя непростые отношения результата и исходной цели, отданной на откуп виртуальным прескрипциям научного этоса [4]. Очевидность такого культурно-институционального генезиса методологического монизма впервые была обнаружена Т. Адорно и Ю. Хабермасом в известной полемике по поводу «немецкой социологии», где они отстаивали специфику социологической методологии, подкрепленной гносеологической традицией немецкого идеализма и марксизма.
Именно с исходной трехчленной структурой («цель-средство-результат») ассоциируется деятельностный гносеологический подход, потесненный в постсоветсткой философии науки более частными эпистемологическими концепциями. Помимо определенной антимарксистской идеологической деконструкции, серьезным основанием такой рокировки можно считать переориентацию наших философов на господствующую на Западе феноменологическую концепцию сознания. Первое из ее преимуществ состоит в элиминации проблемы тождества бытия и мышления, что хорошо согласуется с актуальной тенденцией переподчинения сознания от преобразовательных детерминант к языковым и коммуникативным практикам. С другой стороны, абсолютизация этой тенденции в постмодернизме — в образе сознания, распятого на коммуникациях с виртуальными системами ценностей и несоизмеримыми целями — оказывается созвучной диалектической идее опосредованного и становящегося в актах самоотчуждения сознания.
По мнению В. А. Лекторского [5], перспектива деятельностного подхода на рубеже ХХІ в. обязана именно постмодернистской радикальности, во многом вызванной и направленной против декартовской концепции самоочевидности сознания. Дело в том, что в ходе такой критики потребуется модифицировать многие наработки деятельностного подхода в редакциях неогегельянства, Марбургского неокантианства, прагматизма, Франкфуртской школы, Ж.- П. Сартра или позднего Л. Витгенштейна. Но главное, что их призабытые категории позволяют органично формулировать постмодернистскую ситуацию на языке эпистемологии и философии науки.
В частности, если сравнивать эту ситуацию с недавней неклассической, когда остро возникла проблема «необходимости» результатов целесообразной познавательной деятельности, то постнеклассическая наука переживает уже проблему «необходимости» целесообразия как такового. Когда квазиестественность познавательной цели распадается на ее релятивные «проекты», деятельностная риторика может предоставить общегносеологическую опору воспроизведения научности в динамике познавательной практики. Она циклически совмещает в одной схеме «живого индивида» — (субъекта познания со свойственными ему потребностями и социокультурными условиями их реализации) и коллективные формы детерминант (средств и целей) и результатов научного института.
Вообще, если цель рассматривать не только в практическом, социально-экономическом, но и когнитивном, эпистемологическом аспекте, то она оказывается в определенном смысле рекурсивным знанием, то есть с обратной связью продукта и условия (средства) активно-преобразовательной деятельности. По прошествии ряда этапов реализации этой деятельности, ее можно реконструировать и систематизировать на предмет того, насколько эти результаты соответствуют представлению разумности и естественности [6]. Во многом реконструкция и ее оценка подчинены конфигурации успешно достигнутой цели, которая будучи таким образом впервые эксплицированной, впервые задает общий признак и формальный язык для последующей рационализации.
В некоторых случаях за этим стоит известная манипуляция реальностью, если не в подсознательной форме «каузальной атрибуции», то в смысле линеаризации мотивированного случайного поиска [7]. Однако в менее изощренных случаях, культивируемых со времен Ф. Бэкона, речь идет об определенной организации познавательной деятельности: «всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи» [8, с. 23]. Это знание, с одной стороны, логически следует из своих «оснований» как результата случайного противоречия текущей научной репрезентации и субъективных (интернальных или экстернальных) ценностей, а с другой — переформатирует все предыдущее знание в артикуляцию средств, необходимо воспроизводящих целей.
Таким образом, будучи предвосхищаемой конкретизацией ценностей, субъективный контекст цели одновременно актуализирует и объективный контекст референта [9, с. 361]. Для этого используются аксиомы, константы, функции, очерчивающие условия возможности субъективного начала, так что оба взаимополагающих контекста оказываются лишь частью изначального хаоса, виртуально присутствующего на периферии научного дискурса [10]. Этот лиотаровский образ науки как субъективного среза хаотической первореальности по выработанному дискурсу является предельным выражением тенденции релятивизации гарантий истинного познания. В ней теориям придается статус «изобретений интеллекта», предназначенных для освоения сложной и уникальной природы по действующим в сознании ученых меркам [11]. Рекурсивность делает декартову дистинкцию субъекта и объекта, скорее, методологическим регулятивом и идеалом реальной научной деятельности в ее структурном аспекте, а веберовскую целерациональность — однобокой.
Целерациональность в науке предназначена для придания исследовательской деятельности статуса истинности, чтобы однозначные и экономные действия гарантированно приводили к результату (теории), который бы в общей форме содержал те же отношения, что и референт. Для этого познавательную деятельность следует опосредовать арсеналом эпистемологических средств, методологических принципов и рациональных критериев, что составляют конечную цель собственно научной деятельности [12, с. 180].
Но идеал универсального субъекта или десубъективизации классической науки, никогда не требовал критического анализа источника, содержательных оснований и формулировки целеполагания, поскольку был выдвинут именно в альтернативу социальным институтам власти, освященным идеалами божественной телеологии. Поэтому субъектные характеристики такого ученого ограничиваются целесообразными действиями относительно природных объектов, но не относительно целей собственного развития в определенном контексте общественных отношений. Он занимает властную позицию относительно природы, подчиняя ее своим целям, тогда как творческое отношение состояло бы в «полагании своих целей природе», отыскании новых модусов ее существования и понимания [13, с. 119].
Традиционные научные методы ориентированы в этой связи на рациональное освоение новых предметных областей (типов объектов), но абстрагированы от познавательных целей из-за подразумеваемой трансцендентности таких целей. Потенциальное несовпадение между процедурами рационализации методической деятельности и актов ее целеполагания до поры поглощалось гарантиями удостоверения познания самоидентичной онтологией. Однако ввиду последовательной деконструкции идеи жесткого детерминизма, когда в постиндустриальную эпоху субстанциальный космос стал заменяться субстанциальным хаосом par excellence, выявился конфликт двух типов рациональности: «закрытой» логико-методологической (соответствующей веберовской «целерациональности» или неопозитивистской «логике научного исследования») и «открытой» целеполагающей рациональности [14].
Логико-методологическая рациональность является вторичной от целеполагающей рациональности, поскольку обобщенно — в законах, принципах, критериях — выражает последовательность успешных действий (средств) для стандартных (типологизированных) ситуаций (условий, целей), которые задаются ведущими научными дисциплинами. Сообразная такой рациональности научно-познавательная деятельность и ее субъект, взятые автономно как парадигмально объективированные, не дают возможность осмыслить динамику науки.
«Открытый» же тип ориентирован на выход за рамки достигнутого горизонта целеполагания, рациональное (ре-)конструирование новых оснований. Однако его главное достоинство состоит именно в «реконструировании» логических связей между фундаментальными мировоззренческими «целями» и конкретнонаучными методологиями. Помимо обретения таким образом элементарной свободы научно-познавательной деятельности, такое «засыпание натурфилософских рвов» позволяет еще и различать гносеологическую и онтологическую случайности, что стало актуальной проблемой совсем недавно.
ВЫВОДЫ
Указанное «рассогласование» рациональности является, на наш взгляд, очень эвристичным, поскольку охватывает в своих причинах, во-первых, нарушение меры рационализации действий и средств в контексте научного обоснования и способов репрезентации реальности и, во-вторых, нарушение меры экстраполяции (интерпретации) рациональных структур в теоретическом и прикладном исследовании при реализации специальных дисциплинарных функций и задач в контексте открытия и аксиологии. Каждая из таких ситуаций сопровождается случайными феноменами, значение которых в современной науке может оказаться решающим.
ЛИТЕРАТУРА
1. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные сочинения. – М.: Прогресс, 1990.
2. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / Пер. с нем. Под ред Д. В. Скляднева. – СПб.: Наука, 2001.
3. Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность. Социология М. Вебера и веберовский ренессанс. – М.: Политиздат, 1991. – 367 с.
4. Пружинин Б. И. Рациональность и единство знания // Рациональность как предмет философского исследования. – М.: ИФ РАН, 1995. – С. 102 – 119.
5. Чуйко В. Л. Рефлексія основоположень методологій філософії науки. – К.: Центр практичної філософії, 2000 – 250 с.
6. Лекторский В. А. Эпистемология классическая и неклассическая. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. – 256 с.
7. Попов В. В., Щеглов Б. С. Теория рациональности (неклассический и постнеклассический подходы): Уч. пособие. – Ростов-н/Д.: Изд-во Ростов. Ун-та, 2006. – 268 с.
8. Берн Э. Трансактный анализ. – М.: Академ. проект, 2004. – 192 с.
9. Бэкон Ф. Новый Органон // Ф. Бэкон. Сочинения в 2-х тт., 2-е изд. Т. 2 – М.: Мысль, 1978. – С. 5 –214.
10. Енциклопедія постмодернізму / За ред. Ч. Вінкіста та В. Тейлора. – К.: Вид-во Соломії Павличко «Основи», 2003.
11. Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? / Пер. с фр. и послесл. С. Н. Зенкина — М.: Ин-т эксперим. социологии, СПб.: Алетейя, 1998 – 288 с.
12. Лук’янець В. С., Кравченко О. М., Озадовська Л. В. Сучасний науковий дискурс: Оновлення методологічної культури. – К., 2000. – 304 с.
13. Розов М.А. Теория социальных эстафет и проблемы эпистемологии / ИФ РАН. – М.: Новый хронограф, 2008. – 352 с.
14. Злобин Н. С. Деятельность – труд – культура // Деятельность: теории, методология, проблемы. – М.: Политиздат, 1990. – С. 111 – 128.
15. Швырев В. С. Рациональность как ценность культуры // Вопросы философии. – 1992. – № 6. – С. 91 – 105.